го прошлого. Страстный,
может быть, гениальный, он отличался той распущенностью, той
безответственностью, которые во времена Нерона исключали возможность
разумного управления империей и были чреваты многочисленными опасностями.
Он читал ясные, корректные рапорты полковника Фронтона. Слепой гнев
вскипал в нем. "Выступить, - думал он в бешенстве. - Десять тысяч человек
двинуть через Евфрат. Выловить Варрона, этого лицемера, этого предателя.
Попрошайку, царя Маллука, низложить, верховного жреца Шарбиля подвергнуть
суровой каре. Варрону отрубить голову, а негодяя раба распять на кресте!"
Он чуть ли не сожалел, что Фронтон сохраняет такое благоразумие. Возможно,
он даже предпочел бы, чтобы гарнизон в Эдессе был вырублен до последнего
солдата, тогда у него, Цейона, был бы предлог вмешаться.
Его советникам стоило больших усилий удержать его от опрометчивых
шагов. Ему пришлось согласиться, что военная экспедиция в Эдессу
невозможна. Такая экспедиция лишь дала бы Артабану желанный повод под
видом оборонительной войны против Рима положить конец внутренней распре в
Парфянском царстве, перейти Тигр и двинуться на Рим. Палатин ставил себе в
величайшую заслугу то, что он восстановил мир и поддерживал его. Император
Тит любил называть себя миротворцем. Губернатор, который не только не
сумел избежать войны с парфянами, но даже сам спровоцировал ее,
несомненно, навлек бы на себя немилость. Нет, Цейон вынужден ограничиться
посылкой Эдессе нескольких нот, не способных оказать какое-либо
воздействие. Вынужден, сложа руки, наблюдать, как Варрон раскидывает все
шире и шире сеть своих интриг, издевается над ним, Цейоном. Он задыхался
от ярости, красные пятна на щеках горели ярче. В губернаторском дворце в
Антиохии все ходили, словно пришибленные.
Ежедневно собирался военный совет. Губернатор просил, заклинал, ругал
своих советников. Так дальше продолжаться не может. Советники ломали себе
головы. Надо было найти выход. Советники, сидевшие во дворце правительства
Сирии, были матерые дипломаты. Они нашли этот выход.
Разумеется, сам Рим не может предпринять никакой военной экспедиции. А
если сослаться на старые договоры и предложить одному из вассальных
государств провести полицейскую акцию для поимки преступников? Обратиться,
например, к соседу Эдессы, коммагенскому царю Филиппу, и настойчиво
попросить его, не стесняясь средствами, поймать и выдать Варрона и
Теренция? Если Коммагена выступит - а способы принудить Филиппа имеются, -
то это будет достаточной маскировкой. Парфянам можно представить в
качестве виновника царя Филиппа: ему, мол, поручили провести полицейскую
меру, а он по недоразумению превысил свои полномочия.
Цейон, жадно ловивший каждую возможность действовать, вздохнул с
облегчением. В тот же день он отправил послание царю Филиппу
Коммагенскому.



7. РАССУДОК И СТРАСТЬ

Когда Варрон узнал об этом, им овладела усталость, подавленность. Его
мучило сознание, что он, пятидесятилетний стареющий человек, в угоду своим
страстям позволил себе увлечься этой нелепой, дорогостоящей затеей.
Конечно, это больше, чем простая забава, - дело идет об идее Александра, о
слиянии Азии с Европой. Но ведь он, Варрон, встал на защиту этой идеи
исключительно потому, что она послужила для него предлогом дать волю своей
страсти к игре, своему алчному стремлению к власти и наслаждениям.
Долго сидел он так, чувствуя себя старым, изношенным. Лишь медленно
возвращались к нему его ясное мышление и энергия. Да, план, сочиненный в
Антиохии, - не посылать собственных войск, а действовать через Коммагену,
- придуман ловко. Парфянский царь Артабан еще выступил бы, пожалуй, против
римлян, но с туземными сирийскими войсками он драться не будет. Если дело
дойдет до вооруженного конфликта между Коммагеной и Эдессой, то ему,
Варрону, вместе с его Нероном, неоткуда ждать помощи - они погибли.
Все зависит от того, дойдет ли дело до вооруженного конфликта.
Следовательно, все зависит от царя Филиппа Ком маге некого. Исполнит ли он
требование Цейона и неизбежно ли это?
Варрон представил себя на месте Филиппа. Филиппу было лет за тридцать.
Высокообразованный, отпрыск греческих и персидских царей, он был под этими
небесами самым ревностным поборником развития наук и искусств. Нерон любил
коммагенских князей и предпочитал их всем другим. Нынешние наместники Рима
держали их в черном теле. Еще старый неотесанный Веспасиан терпеть не мог
утонченно-культурного, эстетствующего царя Филиппа, а Тит находил его
"насквозь восточным". Филипп был слишком умен, чтобы защищаться; наоборот,
на каждую новую придирку он отвечал новыми изъявлениями вежливости. Но в
душе Филипп - в этом Варрон не сомневался - ненавидел неотесанных, грубых
солдат, какими римляне проявляли себя в отношении его. Несомненно, сердце
его принадлежало человеку, которого звали Нерон, кто бы ни был этот
человек. Но Коммагена находится по ту сторону, на римском берегу Евфрата:
в Самосате, столице Коммагены, стоит сильный римский гарнизон, и если царь
Филипп проявит строптивость, римляне не задумаются напасть на него и
занять его страну. Ему придется, очевидно, волей-неволей выполнить желание
Цейона просто потому, что другого выхода нет.
Друзья молодого царя говорили о нем, что он соединяет в себе все
хорошие качества персов, греков и сирийцев: персидскую религиозность,
греческую образованность, сирийскую ловкость. Враги обвиняли его в том,
что он соединяет в себе все дурные качества этих трех народов:
расплывчатость персов, мягкотелость греков, коварство сирийцев. Варрон
всего два раза лично сталкивался с молодым царем. Они явно симпатизировали
друг другу. Теперь судьба его была в руках Филиппа. Варрон решил
отправиться в Самосату, столицу Коммагены.
В тот же день он снарядился в путь.
Для царя Филиппа это была радостная и в то же время неприятная
неожиданность. Варрон, несомненно, слышал о требовании Антиохии выдать
его, почему же он сам отдает себя в его руки? Что он задумал? Но оба были
хорошо воспитаны. Пока возлежали за столом, ни Варрон, ни царь не
обнаружили того, что их занимало. Вели оживленную беседу об искусстве и
литературе и лишь втайне Филипп спрашивал себя, не следует ли при всей его
симпатии к Варрону попросту поставить у дверей стражу и завтра же
отправить Варрона в Антиохию?
После трапезы Варрон заговорил без околичностей:
- Вы не находите, о мой царь, что с моей стороны было очень любезно
избавить вас от необходимости похода и самому отдаться вам в руки?
Царь Филипп не сдерживал более своего волнения. Он встал. Он был высок,
хрупок, с безвольным подбородком. Он прошелся несколько раз взад и вперед
неловким, неровным шагом, затем остановился перед Варроном, старательно
всмотрелся большими близорукими глазами в его лицо и сказал:
- Я, конечно, удивлен, мой Варрон. Мне незачем говорить вам, как
неприятно мне поручение губернатора. Но такому знатоку Востока, как вы,
больше чем кому бы то ни было понятно, что я вынужден его выполнить.
- Разумеется, вы должны его выполнить, - признал Варрон, - мы, мой
Нерон и я, имеем мало шансов продержаться. Даже в том случае, если Артабан
предоставит в наше распоряжение двадцать - тридцать тысяч солдат, - что
еще тоже неизвестно, - победителем, в конце концов, в меру человеческого
предвидения, останется Рим. Рассудок, стало быть, повелевает, чтобы вы,
царь Филипп, выполнили поручение губернатора. Помимо всего прочего, это
даст вам множество выгод. Эдесса будет наказана, территория ее разделена,
и, возможно, если вы с успехом проведете карательную экспедицию, вам
отойдет значительная ее часть.
Долговязый, тощий царь Филипп беспомощно смотрел вниз, на спокойно
говорившего Варрона. Все обстояло именно так, как говорил Варрон. Он сам
не мог бы лучше изложить причин, побудивших его против воли подчиниться
требованию Рима. Он был смущен и разочарован. Втайне он надеялся, что
Варрон укрепит в нем не готовность подчиниться Риму, а, наоборот, его
внутренний протест против этого.
Но Варрон еще не кончил. Вкрадчиво, после продолжительного молчания, он
начал снова:
- Конечно, в Эдессе, во всей Месопотамии и при дворе великого короля
Артабана все будут удивлены, что царь Филипп выдал императора Нерона и
меня римскому узурпатору. Скажут: если уж маленькая Эдесса не побоялась
вступиться за Нерона, то уж, конечно, более сильной Коммагене следовало бы
рискнуть. Возможно, что Артабан лишь выжидает, пока еще какое-нибудь
месопотамское государство признает Нерона, и тогда он тоже примкнет к
нему. Но какое дело, в конце концов, царю Коммагены до нескольких
миллионов негодующих сирийских патриотов, если он может присоединить к
своему царству добрый кусок Эдессы?
Царь Филипп, как ни странно, не без удовольствия слушал, как издевается
Варрон над его нерешительностью. Филипп любил блеск и богатство, у него
была страсть к строительству, его манила перспектива построить на
сокровища, которые даст ему военная добыча в Эдессе, дворцы, бани, театры,
новый город. А с другой стороны, был огромный соблазн: воспользоваться
случаем и взбунтоваться против этих заносчивых, неотесанных, кичливых
насильников Запада, которые по каждому поводу так грубо и глупо давали
чувствовать свою силу. Нелегко было выступить против дружественной Эдессы.
Нелегко было именно ему, царю Сирии, выдать палачу человека, на которого
возлагало надежды все сирийское Междуречье. Варрон продолжал:
- Полагаю, о мой царь, я доказал вам, что отдаю должное мотивам,
которые руководят вами, и что не буду на вас в обиде, если вы подчинитесь
голосу рассудка. Но так как то, что вы - смею надеяться, скрепя сердце, -
выдадите меня Дергунчику, дело решенное и так как я нисколько не сержусь
на вас за это, то позвольте мне предложить вам смелый вопрос.
- Пожалуйста, спрашивайте, - сказал царь Филипп.
Длинный и тонкий, он сидел под большой статуей Минервы, которая, по
тогдашней моде, тоже была длинной и тонкой.
- Вы, стало быть, выкажете покорность Риму, - сказал Варрон, - и Рим
вас за это вознаградит и расширит вашу территорию. Но пройдет немного
времени, и Рим снова предъявит вам какое-нибудь требование, которое
опять-таки не очень будет вам по сердцу. Из тех же соображений, что и
теперь, вы опять уступите, и тогда Рим в третий раз потребует еще
большего, и, наконец, придет день, когда вам станет невмоготу, и в этот
последний раз вы волей-неволей откажетесь. Иначе вы вынуждены будете
отдать столько, что уж больше нечего будет отдавать. Другими словами, не
кажется ли вам, мой царь, что в один прекрасный день Рим, несмотря на ваше
добродетельное поведение, найдет предлог захватить Коммагену?
Лицо Филиппа, крупное лицо мыслителя, было бледно, рот слегка
приоткрыт. Филипп серьезно смотрел в глаза Варрону, умный, печальный,
поздний и усталый отпрыск великих царей. Он молчал, но все его существо
выражало мрачное, горькое "да".
Варрон наслаждался его молчанием. Затем он сказал:
- Благодарю вас за ваш ответ. Эдесса меньше Коммагены. Царь Маллук не
слишком культурен, а Шарбиль - поп, начиненный фанатическими
предрассудками. Но в их сирийских головах достаточно здравого понимания
действительности, и когда губернатор Сирии предложил им выдать нас, они, я
полагаю, не хуже нас с вами понимали, чего требует разум. Я не знаю, что в
конце концов побудило их отклонить требование Рима. Может быть, следующий
довод: если мы всегда будем уступать, то сто процентов за то, что Рим в
конечном счете проглотит нас. Если же мы теперь, пользуясь этим
великолепным, соблазнительным предлогом, дадим отпор Риму, тогда против
нас только девяносто процентов. Лучше теперь десять шансов, чем
впоследствии ни одного. Вы, конечно, молоды, мой царь. Если бы вашу страну
и аннексировали, то вам бы оставили ваш царский титул и часть доходов. Вы
поселились бы в Риме, заняли бы место в сенате, при дворе вашем были бы
поэты, артисты, женщины. Вы избавились бы от многих неприятностей, с
которыми связано управление страной, и Рим так далек от Самосаты, что
проклятья восточных богов и людей доносились бы до вас лишь, как
отдаленный шум моря. Жить в Риме, в качестве высокопоставленного, но
частного лица - в этом много привлекательного. Никто не знает этого лучше
меня. Вам, вероятно, небезызвестно, что до недавних пор у меня были все
возможности вести в Риме ту жизнь, которую я вам только что нарисовал. Вы
удивлены, что я все же объявил себя сторонником моего Нерона. До конца я и
сам этого не понимаю. Мы, люди старшего поколения, не так высоко ценим
разум, как вы, молодые. А может быть, мы понимаем его иначе, так что порой
и самая блестящая жизнь теряет в наших глазах ценность, если нам
приходится отказаться от некоторых абстрактных идей.
Царь Филипп все так же неподвижно сидел под статуей Минервы. Его
бледное, крупное лицо казалось почти тупым, так внимательно он слушал.
- Прошу вас, продолжайте, мой Варрон, - попросил он, когда сенатор
умолк.
- Я кончил, - ответил Варрон. - Пожалуй, только еще вот что. Разве это
не глупая ирония судьбы, что победа нашего Нерона зависит от того,
продержимся ли мы первые несколько недель, не нападет ли на нас в эти
первые недели Рим! Если нашему императору удастся удержать власть четыре,
даже три недели, пока, как сказано, царь Артабан признает его, то
царствование Нерона обеспечено на долгие годы. Если он хоть раз будет
иметь подлинный успех, если, к примеру сказать, за него вступится Артабан,
если хоть раз Восток ясно увидит: Нерон жив, Нерон здесь, Нерон царствует,
то одно его имя, одно его существование будет уже означать постоянную
угрозу для Рима, даже если Нерон временами и будет лишен возможности
опираться на сильное войско. В этих случаях он спокойно сможет на
несколько месяцев укрыться в степи, а затем, как только положение
улучшится, снова появиться на горизонте. У Рима большая армия, но у Рима
все-таки нет такого количества солдат, чтобы обшарить в погоне за Нероном
весь Восток. Риму пришлось бы начать новую войну с парфянами, но при
существующем положении вещей он не сделает этого ни при каких условиях.
Одна Эдесса - этого мало. Но если Эдесса вместе с Коммагеной поддержит
Нерона, то тогда он прочно сидит в седле, может скакать куда угодно.
Царь Филипп не спускал глаз с его губ. Да, этот человек принял для себя
решение, и очень соблазнительное, но ему, Филиппу, не хватает для такого
решения мужества. Этот Варрон, прекрасно сознавая, что именно сдерживает и
парализует его самого, глубже заглянул в свое "я", чем он, Филипп, и в тех
тайниках, где уже не правит разум, почерпнул силы, чтобы разум этот
победить. Царь Филипп завидовал Варрону и восхищался им. В конечном счете,
не умнее ли действительно сохранить порядочность? В этом Варрон прав: если
он, Филипп, неизменно будет выказывать римлянам покорность, то его мнимому
суверенитету в Коммагене несомненно скоро придет конец, если же он
воспротивится, то у него будет хотя бы один шанс - пусть слабый - конец
этот предотвратить.
- Я поговорю с моим капитаном Требоном, милый Варрон, - сказал Филипп
почти весело, так как решение было принято. - И прошу вас, не будьте на
меня в обиде, - он улыбнулся открыто, широко, - если я на некоторое время
еще поставлю у ваших дверей стражу.
Аудиенция была окончена.



8. ЕЩЕ ОДИН РИМСКИЙ ОФИЦЕР

Капитан Требон начал службу рекрутом. Теперь он был кадровым офицером
Четырнадцатого легиона. Среди солдат Востока он слыл самым популярным. И
друзья и недруги его знали о подвигах, совершенных им в армянскую и
иудейскую войны. На службе в высшей степени суровый и грубый, этот плотный
человек, с круглой головой на могучей шее и каштановой шевелюрой, держал
себя вне службы с солдатами запросто, вместе с ними пьянствовал и шатался
по притонам. Его крепкие остроты пользовались широкой славой. Он был
любимцем армии, и население восхищалось им и бурно встречало его, где бы
он ни появлялся.
В губернаторском дворце в Антиохии и в высших военных сферах Рима его
популярность, конечно, была известна. Император Веспасиан, ценивший
народный юмор, хотел присвоить Требону благородное звание, но так как
некоторые знатные господа, которым Требон казался уж очень вульгарным,
выражали свои сомнения на этот счет, Веспасиан воздержался от этого.
Низкого происхождения и не возведенный в звание всадника, капитан не мог
получить чина выше того, какой имел. Как ни потешался он над
аристократическими господчиками и как часто ни подчеркивал, насколько
любовь армии ему дороже нашивок полковника или генерала, его уязвляло
все-таки, что высокие господа не допускают его в свой круг.
Он был честолюбив и имел много отличий. За героические подвиги он
получил пурпурный флажок и наплечную пряжку, он завоевал для себя и своего
коня Победителя нагрудную перевязь первой степени. Но у него не было
"Стенного венка" - Золотой короны, которая полагалась тому, кто первый
поднимется на стену осажденного города; Капитан Требон считал, что он
заслужил это отличие дважды. Он лишь презрительно пожимал плечами или
смеялся громким, жирным смехом, говоря о подлых спекулянтах, которые
отказали ему в заслуженной награде и сунули ее другим. И все же заноза эта
засела глубоко.
По чину и положению полковник Фронтон в Эдессе и капитан Требон в
Самосате занимали одинаковые посты. Но антиохийские власти прекрасно
знали, почему они поставили во главе пятисот солдат в Эдессе изысканного
аристократа Фронтона, а гарнизоны четырех городов Коммагены в количестве
двух тысяч солдат подчинили капитану Требону. В Эдессе нужно было обладать
дипломатическими способностями, задачи римского командира были там
чрезвычайно деликатны. Назначением же Требона в Самосату достигались две
цели: во-первых, этим унижался нелюбимый царь Филипп, которому в качестве
представителя Рима посылался плебей, во-вторых, любимому капитану Требону,
о котором полагали, что он звезд с неба не хватает, предоставлялось теплое
местечко, где на дела управления от него не требовалось никаких усилий,
так как там все делалось, можно сказать, само собой. Добились этим военные
власти лишь недовольства обоих офицеров; ибо точно так же, как Фронтон
стремился в большой, высококультурный город Самосату, честолюбивому
Требону хотелось на деликатный ответственный пост - в Эдессу.
Он возмещал нанесенный его честолюбию ущерб тем, что бессовестно
эксплуатировал население Коммагены. Он открыто показывал, что считает не
Филиппа, а себя властителем Коммагены. Умножал свои богатства всюду, где
только мог. С вульгарным, зверским лицом, жирный, сверкающий, увешанный
сотней орденов, в униформе из самой дорогой ткани, бряцая оружием,
сверкавшим до такой степени, какая только допускалась регламентом, -
шествовал он, хорохорясь, по красивым улицам Самосаты. Содержал княжеский
двор, имел большие конюшни, неистово охотился за женщинами и дичью по всей
стране.
В сущности царь Филипп был доволен тем, что римляне из всех своих
многочисленных офицеров послали к нему именно этого. Правда, отпрыску
персидских и греческих